ПЕРСОНАЛИИ

Юрий Соловьев — о технической эстетике, художественном конструировании и прочих иносказаниях запретного в СССР слова «дизайн», о яхте для Дуайта Эйзенхауэра и деловых купаниях с Эдуардом Шеварднадзе, о Знаке качества — предмете всесоюзного вожделения и поводе для ненависти, а также о печальной судьбе «Русской водки» на экспорт.

«Предметный мир, который окружает человека на улице, дома и на производстве, создается промышленностью. Однако наша промышленность в своем большинстве предлагает неудобные и некрасивые изделия. Уродливые вещи сопровождают советского человека всю жизнь, с момента рождения и после смерти». За год до распада СССР Юрий Соловьев, создатель системы отечественного промышленного дизайна, был приглашен к Михаилу Горбачеву — и этими словами подписал фактическую капитуляцию перед тем, против чего он выступал всю свою жизнь. В интервью «Итогам» 93-летний патриарх технического конструирования продолжает рассказ о поражениях и победах советского дизайна.

— Среди ваших коллег бытует мнение, что советский промышленный дизайн начался в 1959 году — со знаменитой американской выставки в Сокольниках, которую посетили Никита Хрущев и Ричард Никсон, в то время вице-президент США. Можно ли так сказать?

— Никак нельзя. Более того, я ее в то же время раскритиковал: примитивнейшая выставка. Нам привезли очень хорошие экспонаты, но все вместе это не создавало гармонии. Системы не было... К слову, после Никсона к нам должен был приехать президент США Эйзенхауэр. Никита Сергеевич Хрущев захотел показать ему страну с моря — кавказский берег, красота — и заказал яхту для Эйзенхауэра. Был объявлен конкурс. Конкурс выиграл я и, соответственно, мое Архитектурно-художественное бюро. Впервые я — человек без оконченного инженерного образования — был назначен главным конструктором и главным дизайнером одновременно. Мне очень помог Сергей Владимирович Ильюшин. Знаменитый авиаконструктор учился вместе с моим отцом в Академии имени Жуковского — более того, наши семьи жили по соседству в общежитии для студентов академии; с тех самых пор Ильюшин относился ко мне как к сыну... Яхта была построена, но Эйзенхауэр так и не приехал. Хрущев посмотрел и сказал: «По-буржуазному, но мне очень нравится». По моему проекту выстроили четыре изделия: два на Черном море, одно на Балтийском, еще одну яхту разместили на Тихом океане. Проект получил название «Официальная морская яхта СССР». Куда они с тех пор делись — понятия не имею.

А системный подход к дизайну начался у нас, во ВНИИТЭ.

— Как удалось выйти с отраслевого уровня на всесоюзный?

— В 1957 году Юрия Максарева — на тот момент первого замминистра судостроительной промышленности, курировавшего наше бюро, — назначили председателем Государственного научно-технического комитета. Как-то сижу у себя в кабинете, Максарев мне звонит: «У меня в гостях — руководитель британского Дизайн-центра лорд Пол Райли. Его интересует то, что мы можем в области дизайна» — слово, таким образом, уже было в ходу, но официально все еще не признавалось. Я сказал: «Юрий Евгеньевич, показать ничего не могу, нет помещения для выставки». Максарев сказал: «Устроим у нас» — в здании комитета, улица Горького, 9. Привезли планшеты, показал свои проекты — вагоны, троллейбус, суда... Все прошло успешно. Максарев говорит: «Надо выходить с отраслевого на всесоюзный уровень. Готовь предложение, как развить художественное конструирование в стране» — видите, еще одно определение для дизайна. И еще одно я использовал в предложении — создать Всесоюзный научно-исследовательский институт технической эстетики, ВНИИТЭ. В апреле 1962 года институт после многих проволочек был создан. Постановление подписал Алексей Косыгин. Три вуза начали подготовку дизайнеров — впервые в стране со времен Вхутемаса. Десять филиалов, 1700 сотрудников — то, на что мы вышли очень скоро. Это произвело впечатление во всем мире.

— За несколько лет до создания ВНИИТЭ советские СМИ познакомили страну с вашим проектом... шкафа, который одновременно может стать столом и кроватью. Проект, по оценке журналистов, обещал небольшую революцию в советской мебельной промышленности. Что с ним стало?

— Мне он до сих пор нравится. Такой шкаф я спроектировал для студентов Московского университета — для общежития в высотке главного здания МГУ. Шкаф занимал мало места, чрезвычайно удобно. Но не поставили его в МГУ, и не заинтересовался никто. Сплошь и рядом такое было. Мой коллега Игорь Долматовский уже во ВНИИТЭ осуществил проект автомобиля-такси. На моем опытном производстве был создан вместительный и очень экономичный автомобиль из пластмассы — двигатель у него был сзади. На полметра короче «Волги», но просторнее и вместительнее. Можно даже коляску с ребенком перевозить. Полгода это такси ездило по улицам Москвы. Руководство проект полностью одобрило. Председатель Совмина Косыгин дал указание Минавтопрому: «Разработать мероприятия, обеспечивающие производство специализированного автомобиля-такси, доложить в двухмесячный срок». Но по факту на это указание наплевали. Автопром не захотел осваивать такси Долматовского — не их же проект, удар по самолюбию... К тому времени в СССР все двигалось с мертвой точки только в приказном порядке и под постоянным давлением. Одним из его инструментов был Знак качества — можно сказать, советский двигатель технического и потребительского прогресса.

— Как вышло, что отдел экспертизы вашего ВНИИТЭ стал истиной в последней инстанции, чье заключение позволяло получить либо не получить Знак качества на ту или иную отечественную продукцию? Производственники вас боялись — и ненавидели.

— Я знаю. Потому что в большинстве случаев я Знак качества не давал. Еще в конце 50-х я ознакомился с работой обществ защиты потребителей в Великобритании — и время от времени разговаривал на тему «вот бы завести что-то подобное у нас». Такие разговоры я заводил ровно до того момента, когда мне вроде как с юмором сказали: «Ты от кого хочешь защитить нашего покупателя — от советской власти, что ли?» Введение в конце 60-х Знака качества, по сути, позволило вернуться к этому вопросу. Мы во ВНИИТЭ впервые ввели в научный обиход слово «эргономика». Оценивали изделия по удобству пользования — это первый критерий, по эстетической выразительности и по технологическому совершенству. Посмотрите, как назывались наши отделы — отдел художественного конструирования машиностроения, отдел художественного конструирования товаров народного потребления...

Что же касается Знака качества, у меня сложились хорошие отношения с председателем Госстандарта. Он издал приказ, по которому ни одно изделие — товар народного потребления — не имело возможности получить знак без одобрения ВНИИТЭ.

— А если на другом конце провода — отраслевой министр или начальник главка? Или обласканный Москвой генеральный директор, который на все желания жить красиво отвечает обычным советским словом «план». Или даже двумя словами: «социалистические обязательства».

— Кто только не звонил по поводу Знака качества — и мне, и моим сотрудникам. Директора, министры, секретари обкомов и крайкомов... Ко мне однажды пришел генеральный директор АЗЛК Валентин Коломников и в достаточно вольной форме поинтересовался, почему мы не даем добро на Знак качества для автомобиля «Москвич». Я ответил: «Вероятно, это произошло потому, что автомобиль «Москвич» не отвечает соответствующим критериям и до Знака качества недотягивает». Коломников пытался меня в чем-то убедить и ушел, своего не добившись. Вновь он появился недели через две и попросил положительное заключение в гораздо более вежливой форме, чем в первый раз. По-видимому, Валентин Петрович попробовал отыскать иные пути и понял, что ВНИИТЭ ему никак не обойти — даже с помощью самых высоких инстанций. Наше мнение по поводу «Москвича», однако, не изменилось.

— Как при всем этом вам удалось пробить для ВНИИТЭ первую категорию оплаты труда — высшую в СССР?

— Убеждение, настойчивость. И возможность позвонить по так называемой первой вертушке из Комитета по науке и технике, к которому был приписан ВНИИТЭ. На этот звонок обязаны были откликаться все, у кого стояла вертушка, — а таких людей было очень немного, и все они управляли Советским Союзом. Мне удалось получить и первую категорию, и трехэтажное помещение для института на территории ВДНХ, и еще одно помещение — на Пушкинской площади, в цоколе здания газеты «Известия». Там в витринах была выставка ВНИИТЭ, новые изделия со Знаком качества. Вокруг этих витрин всегда были толпы народа.

— Попытаемся понять систему. Вот есть предприятие. Оно заказывает вашему институту дизайн того или иного изделия, платит за него деньги. Каков был средний процент внедрения ваших проектов в производство?

— Одно время — достаточно высокий, поскольку за этим, как правило, следовал Знак качества. Конечно, бывало так, что предприятия тратили у нас деньги для того, чтобы освоить бюджет, — ведь если у предприятия оставались средства, на следующий год бюджет срезали ровно на эту сумму. Но у меня во ВНИИТЭ было две формы финансирования. Из государственного бюджета — на научно-исследовательскую работу. А за проекты для предприятий — по хоздоговорам. В них было записано: если принятый ими проект не внедряется, то нам выплачивалась неустойка, и на этом дело заканчивалось.

— То есть для ВНИИТЭ невнедрение — в конечном итоге благо?

— Выходило так. По крайней мере, в этом случае у нас точно было меньше хлопот... Ситуация, конечно, абсурдная. Система как бы работала: в соответствии с указаниями и директивами предприятия заказывали у нас дизайн-проекты. Платили деньги, мы делали. Проект потом оказывался на стене в кабинете, допустим, генерального директора завода — его представляли гостям со словами «вот какую замечательную продукцию мы скоро освоим». А потом, когда начальство спрашивало: «А, собственно, где новая продукция?» — с завода отвечали, что проект чему-то не соответствует. Чаще всего — «ВНИИТЭ не знает технологию производства, поэтому на практике осуществить невозможно». Многие верили.

В какой-то момент мне это надоело. В середине 70-х я предложил Комитету по науке и технике и Министерству внешней торговли СССР пойти на эксперимент: пригласить самого лучшего западного дизайнера — чтобы он сделал десять проектов в точности по технологии, заявленной советскими предприятиями, с прицелом на возможный экспорт. Договорились со знаменитым американцем Раймондом Лоуи, моим приятелем; диапазон актуальных достижений — от комплексного дизайна для Coca-Cola, включая знаменитую бутылку, до космического модуля Skylab. Лоуи прилетел в Москву — не без приключений: он забыл получить советскую визу, посчитав, что приглашения от Совмина достаточно. Договор с ним подписали, работы он выполнил — включая, кстати, проект автомобиля «Москвич», — деньги ему заплатили. В производство, однако, пошел только холодильник «ЗиЛ», и то лишь через три года. При этом проект Лоуи сильно переврали. Впрочем, я в печальных результатах этого эксперимента и не сомневался.

Зато примерно тогда же мы отличились в Италии. Буквально на спор между мной и президентом итальянской фирмы Utita ВНИИТЭ получил заказ на дизайн-проект нового станка. Трехчасовая сдача проекта в Милане закончилась овацией со стороны сотрудников фирмы — что повергло в ужас переводчика: «Они с ума сошли. В театре — понятно, но аплодировать станку!» На волне успеха я было договорился с Раймондом Лоуи о создании первого в истории СССР совместного предприятия — в семидесятых-то: парижский филиал бюро Лоуи принимает заказы, ВНИИТЭ их выполняет. Ударили по рукам, получили — неслыханное дело — одобрение со стороны советских властей. Через какое-то время Лоуи связывается со мной: «Простите, Юрий, вынужден нарушить данное вам слово. Все заказчики отказываются от дизайн-проектирования в СССР — боятся, что Советы узнают об их новинках».

— Но наши разведки десятилетиями целенаправленно работали на то, чтобы стянуть что-либо технологически интересное — особенно в оборонной области: американские корни советской атомной бомбы общеизвестны. А тут и красть ничего не надо было бы.

— В оборонном производстве — да, страна могла многое. В том числе платить десятки тысяч рублей премии за военно-научные достижения каждому отличившемуся; я знаю и такие случаи. А за станок для Италии главный дизайнер проекта Александр Грашин тоже получил премию — 217 рублей. Притом что Минвнешторг наторговал лицензиями на этот станок на 80 тысяч долларов. И главное: если бы нашим гражданским предприятиям попали в руки западные новинки, даже в виде детальнейших рабочих чертежей, — все равно ничего бы не вышло. Не смогли бы внедрить. А чаще всего — не захотели бы.

— Но почему ничего подобного не захотели даже в такой статусной области, как экспорт русской водки — к которому вы тоже попытались приложить руку?

— В начале 70-х СССР заключил договор с PepsiCo: американцы строят здесь завод, а мы отправляем в США водку. Но выпускалась она в точно такой же бутылке, в которую разливали керосин либо скипидар — с пробкой-«бескозыркой». По этому поводу Косыгин имел неприятный разговор с главой PepsiCo. Обратились ко мне как к директору профильного института. Я подтвердил, что такое посылать на экспорт невозможно, и запроектировал другую бутылку. В Финляндии мой друг и коллега Тимо Сарпанева сделал образцы, они безумно всем понравились — штоф с завинчивающейся пробкой. Таких бутылок и стопок к ним изготовили двадцать комплектов (десять из них я, признаться, зажал). Но в «Союзплодоимпорте» отказались использовать эту бутылку. Я предложил разместить заказ на ее производство в их системе — очень выгодный, крупный, престижный заказ; отказались. Поняли, что можно идти по пути наименьшего сопротивления.

Раз зашла речь, отмечу, что именно через Тимо я познакомился с его односельчанином — президентом Урхо Кекконеном, который пришел на нашу выставку в Финляндии. В один из вечеров наша финская коллега Арми Ратия устроила у себя дома прием — отмечала свой день рождения. Приехал и Кекконен, с которым у Арми были добрые отношения. По традиции хозяйка предложила гостям сауну — где в результате оказались президент Финляндии, популярный финский актер, сын Арми и я. Все шло обычным путем, пока в сауне неожиданно не оказался оператор. В тот год Кекконен отмечал юбилей, 70-летие, и финское телевидение снимало что-то вроде сериала.

О том, что меня — практически голого — вместе с президентом Финляндии показали по ТВ, я узнал от нашего посла, который был крайне раздражен этим. Успокоился он только после того, как я сказал ему: «Да, голым — но в какой компании!»

А бутылка выглядит современно, правда? Вот вам характерная особенность промышленного дизайна: хороший — долговечен.

— Из невоплощенных работ какая ближе всего к сердцу?

— Как ни странно, город Тбилиси, район Дигоми. Я люблю Тбилиси, люблю Грузию, и меня там всегда любили. Отдыхать я любил в Пицунде — там был маленький дом отдыха на 25 человек, все привилегированные люди: Генрих Боровик, например, или Евгений Примаков. Держал дом отдыха Совмин Грузии. Кроме того, у ВНИИТЭ в Тбилиси был филиал. Приезжаю в этот филиал — узнаю, что в городе шум: проектируется новый район. Гляжу проект — вижу типичные многоэтажные здания, абсолютно противоречащие южному шарму Тбилиси. Говорю: «Так нельзя». Мне: «Проект уже утвердил Шеварднадзе» — в то время первый республиканский секретарь. Я: «Хорошо, я с ним поговорю», — хотя знаком с ним был только шапочно. А мне: «Нельзя с ним поговорить: он отдыхать уехал». Отдыхать так отдыхать, поехал и я — в Пицунду.

И тут оказалось, что на территории этого самого дома отдыха есть отдельное здание. А в нем — как раз апартаменты Шеварднадзе. Только поговорить с ним никак не получается, потому что вокруг охрана. Но это на суше. А Шеварднадзе очень любил заплывать далеко в море, и я тоже это любил. Охрана сидела на берегу. Я доплыл до него, начинаю рассказывать. Так три дня мы плавали — после чего он спросил, что я предлагаю. Я попросил у него две недели, за которые мы сможем запроектировать район — полностью отвечающий шарму, но с большими удобствами. Шеварднадзе согласился — и, вернувшись в Тбилиси, запретил все работы по проекту Дигоми.

Тут надо сказать, что к тому времени я был президентом Международного общества дизайна — в этом была заслуга не столько моя, сколько системы промышленного дизайна в СССР. Я предложил новую форму взаимодействия, так называемый проектный семинар под названием «Интердизайн»: 15 человек со всего мира и 15 специалистов страны-организатора — дизайнеры, архитекторы, художники — вместе работают над одной и той же проблемой в течение двух недель.

— Бросив свои проекты, контракты?

— Именно. Участие в «Интердизайнах» было делом очень престижным — для самых крупных талантов. Оплачивались только пребывание и кормежка. В начале 70-х, например, дизайнеры приехали в Минск — думать, как наладить перевозку хлеба с заводов в магазины: вы, наверное, помните, что он долгое время доставлялся в фургонах практически навалом — негигиенично, неэффективно. В 77-м «Интердизайн» провели в Харькове, тема — «Дизайн для инвалидов». В 1985-м — в Ереване, «Будущее часов». А в 1980-м за две недели мы срочно собрались в Тбилиси и сделали проект района Дигоми, который я показал Шеварднадзе. Он ему понравился. Проект утвердили, а Совмин Грузии издал постановление — в частности, на ВНИИТЭ возлагалось методическое руководство проектом.

Потом Шеварднадзе ушел на повышение в Москву, местные архитекторы надавили на новую власть и все угробили, поставили свои многоэтажки. Безумно жалко: Дигоми мог бы стать великолепным архитектурным памятником. Малоэтажная застройка, обязательный классический тбилисский дворик — на то же количество жителей и почти на той же площади.

— Как получилось, что человек из страны, где слово «дизайн» долго не могло приобрести права гражданства, стал президентом Международного совета обществ промышленного дизайна — ICSID?

— Наверное, сначала стоит рассказать, как я стал его вице-президентом. Был 1969 год — следующий после 1968-го, когда советские войска вошли в Прагу и мир на это отреагировал весьма жестко. СССР требовалась своего рода реабилитация перед мировым сообществом — на любых площадках. В Лондоне собиралась конференция ICSID, и меня послали туда с тем, чтобы я на выборах занял какой-либо заметный пост в этой международной организации. Надо сказать, что меня чаще не выпускали за границу — например, в Милан для того, чтобы сдавать проект того самого станка, поехал мой заместитель, а отвечать на вопросы начальства из серии «Ты что там в Италии натворил?» приходилось мне. С другой стороны, например, в конце 50-х меня, начальника, не пускали из Москвы в Ужгород, где находилось подчиненное мне опытное производство: первый отдел, занимавшийся безопасностью и режимом, посчитал, что в многонациональном Ужгороде я могу иметь нежелательные контакты с иностранцами. И тогда же, через ничтожно малое время меня отправили на две недели в Великобританию. А, допустим, моего непосредственного начальника Джермена Гвишиани в эту же поездку не пустили; а Гвишиани был зятем Алексея Косыгина... Логики не ищите.

Итак, 1969 год. Я приехал в Лондон и понял, что лучше всего баллотироваться на должность вице-президента ICSID. К тому времени я завел приятельские отношения почти со всеми заметными людьми в мировом промышленном дизайне. Вместе с тем я всерьез отнесся к предупреждению Жозин де Крессоньер, канадской коллеги и друга: «Юрий, лучше сними свою кандидатуру. Против тебя проголосуют все, и даже представители социалистических стран — да, за Прагу. Будет скандал». Но мне деваться было некуда. У меня — директива. Будь что будет, а самоотвод исключен; так я Жозин и сказал.

Вышло так, как она говорила: выступающие даже не называли мое имя в числе других претендентов на должность. Это сделали американцы — Генри Дрейфус, Джим Фултон и Артур Пулос. Их поддержали британцы, в том числе лорд Пол Райли. Меня внесли в списки и все же выбрали вице-президентом. К немалому моему удивлению.

А в 1977 году зарубежные коллеги предложили мне стать президентом ICSID. Я доложил об этом в международный отдел ЦК КПСС. Там долго думали. С одной стороны — не вполне благонадежный я. С другой — советский дизайнер во главе международного профессионального союза; заманчиво, престижно. К тому же явное признание заслуг: ВНИИТЭ, десять его филиалов по всей стране, успешно проведенный в Москве конгресс того же ICSID в 75-м... Мне дали добро, я дал согласие на участие в выборах. И оказался в одном списке претендентов... с Жозин. Когда это выяснилось, я тут же предложил удалить себя из списка. Тут, честно говоря, было не до международного отдела: дружба дороже. Жозин, однако, не позволила — сказала: «Пусть решат выборы».

Я выступал после кандидата из Польши — прекрасного дизайнера, но очень многословного оратора. Заготовленная программная речь, таким образом, не годилась. Пришлось сымпровизировать и ограничиться всего одним предложением: «Я профессиональный дизайнер и очень хороший человек». Говорил я по-английски, и very good man прозвучало двусмысленно — еще и как «очень хороший мужчина». Честное слово, я этого не хотел.

А тогда весь зал — двести делегатов, 57 стран — грохнул от смеха. Проголосовали за меня, а с Жозин мы так и остались добрыми друзьями.

Остается добавить, что, когда меня — уже президента ICSID — в очередной раз не пустили на заседание исполкома бюро в Париж, оттуда пришло гневное письмо, которое грозило политическими неприятностями нашей власти. С тех пор меня туда пускали безотказно. А потом вообще все изменилось.

— И на I Съезде народных депутатов СССР в 1989-м вы выступили против Горбачева — несмотря на то что именно при нем появился Союз дизайнеров СССР.

— Горбачев к этому никакого отношения не имел. Организация была неудачной — говорю как ее председатель. Мертворожденная контора: своих денег еще толком не было, государственных — уже не было. Ни один проект союза в жизнь не воплотился. Ни планировка Серебряного Бора, ни московский Дизайн-центр, ни собственный Дом дизайнеров — вроде Дома литераторов или Дома художников... А вот общество «Мемориал», которое мы вместе с другими творческими союзами предложили учредить в СССР, живет до сих пор! Предложением не ограничились: в самом начале мы предоставили «Мемориалу» валютный счет союза.

Интересная деталь. В 1989 году в Осаке мне вручили ключи от города и диплом «За выдающийся вклад в развитие дизайна в СССР и на международном уровне». Японцы — за развитие советского дизайна; приятно и утешительно, хоть и горько. После развала Советского Союза я понял, что делать мне тут нечего. Моя дочка получила приглашение работать в Великобритании — она была очень талантливым человеком, юристом,  и я поехал с ней. Жили за городом, я это очень люблю. Потом дочь умерла, и я вернулся.

— Работали в Британии?

— Практически нет. Ко времени отъезда мне было далеко за семьдесят, пора и честь знать. Нам многое удалось, еще больше — не получилось, по разным причинам; но главное, что нынешним молодым коллегам в России не приходится начинать на пустом месте. А сам я ни сейчас, ни раньше не гнался за славой, за патентами. К тому же патентование здесь — занятие муторное, поэтому у меня почти нет авторских свидетельств.

Несколько лет назад, правда, я запатентовал один проект — в России и Великобритании. Комбинация наручных часов и мобильного телефона. Ничего особенного.


Источник: "ИТОГИ" №21 (885), 27.05.2013
http://www.itogi.ru/arts-spetzproekt/2013/21/190253.html

Начало интервью - ЧАСТЬ 1.

В апреле 1962 года после долгих проволочек Всесоюзный научно-технический институт технической эстетики, ВНИИТЭ, все-таки был создан. Постановление подписал Алексей Косыгин, а пробил Юрий Соловьев.
Фото: РИА Новости (Fotosa.ru)


Дизайн от Соловьева: чудо-шкаф с выдвижной кроватью — мечта хрущевок и общаг;...
Фото: из книги "Моя жизнь в дизайне" Юрия Соловьева



...автомобиль для молодоженов;...
Фото: из книги "Моя жизнь в дизайне" Юрия Соловьева



...штоф для экспортной русской водки
Фото: Юрий Васильев

Проект автомобиля «Москвич» от американского друга Раймонда Лоуи
Фото: из книги "Моя жизнь в дизайне" Юрия Соловьева

Здание ВНИИТЭ в Москве
Фото: Михаил Мироненко (ИТАР-ТАСС)

Три вуза начали подготовку дизайнеров — впервые в стране со времен ВХУТЕМАСА. Десять филиалов, 1700 сотрудников — на такие масштабы ВНИИТЭ вышел очень скоро. Это произвело впечатление во всем мире.
Фото: РИА Новости (Fotosa.ru)